Мир густо населен придуманными мною персонажами. Некоторые из них давно живут своей жизнью, другие по старой привычке прибегают ко мне за советом. И тогда я стараюсь помочь, растворяясь в них без остатка. Короче, мессийствую на полную катушку.
Всю прошлую неделю, я, например, возилась с гениальным алкашом Яшей. Когда-то он обшивал всю питерскую элиту, но пятый любовник его второй жены убедил Яшу в том, что в Израиле шьют только справа налево. С горя тот запил и заел. Рассказывая эту грустную историю, я мысленно покрываюсь трехдневной Яшиной щетиной. Где же выход?. Допустим, Яша предлагает собственноручно пришивать крайнюю плоть тем, кто решит покинуть Израиль. Обалдевший от радости кнессет ассигнует ему кучу иголок и ниток. Число отъезжающих резко падает, а вновь вошедший в моду Яша обшивает все тель-авивское дворянство. Если на пляже вы встретите даму в двубортном коверкотовом купальнике с кокeтливым каракулевым воротником, то это наверняка Яшина клиентка. Он и мне предлагал сшить что-нибудь экстравагантное, причем задаром, но я мягко отказалась. Мало ли что удумает тип, которого сама же скроила на скорую руку?
Вообще-то в одежде я неприхотлива. Знаю: во всем буду
выглядеть до смешного породисто. Ведь по рассказам бабушки я веду свой древний
род то ли от таймырских раввинов, то ли от бухарских эмиров. Я впервые
догадалась об этом, когда передо мной вдруг почтительно расступилась дикая
очередь за плавленными сырками «Дружба». А недавно выпустили плавленный сырок
«Любовь» по мотивам моих рассказов. И, представляете, мне отстегнули первый в
моей жизни настоящий гонорар: двадцать пять свеженьких, с иголочки, сырков!
(Написала и сразу прикинула: «свежий с иголочки» – это про начинающего
наркомана. Куда бы вставить, а?). Я принесла сырки в свою творческую кухню и
гордо шмякнула их на стол среди прочей литературной снеди, честно добытой моим
интеллектуальным горбом. Вкусно написано, черт возьми, у самой слюнки текут!
Кстати, почему бы не пустить эти продукты в дело? Скажем,
открыть возле старой синагоги кафе «У гиюра». Кстати, от предыдущего романа
остался официант Юра. Славно: Юра из «Гиюра»! В Москве
он был, допустим, депутатом, а здесь - «принеси-унеси». Так-так…нужен поворот
сюжета… Ага! Одурев от новой жизни, Юра сгоряча принимает ислам. Теперь ему
приходится пять раз в день расстилать свой молитвенный коврик между столиками и
творить на нем намаз. Чтобы не распугать клиентов, Юра молится про себя, а на
коврике делает как бы йоговские упражнения. Он даже наловчился подавать кофе
стоя на голове. Туристы обожают фотографировать Юру. А мне остается лишь
вставить этот моментальный снимок в рамку новой новеллы и отправиться за
свежими впечатлениями.
Путешествуя по миру, я опытным глазом замечаю нашего брата-еврея в самых неожиданных («нео-жиданных», как сказал бы мой персонаж, писатель-почвенник-язвенник) местах. Пусть на этом мексиканском колхознике огромное сомбреро - меня не проведешь: это же просто ермолка-кипа, только с широкими полями! Словом, мексиканец, неожиданно обнаруживший в себе иудея, долгим родственным взглядом смотрит на незнакомку в простом, но не лишенном некоторого изящества джинсовом манто.
Забегая немного вперед, скажу: нигде мне еще не оказывали
таких почестей, как в Севилье. Когда мы с мужем пришли на корриду, трибуны
встали, и оркестр десять раз подряд сыграл «Хабанеру». Я, конечно, растерялась,
вышла в халате, а все кабальеро, тридцать пять тысяч одних кабальерос,
наперебой стали приглашать меня на этот танец, полный густой и липкой страсти.
Оказалось, меня приняли за «Маху полуодетую», сошедшую, вернее, сбежавшую с
полотна великого Гойи.
Как мне было объяснить этим бедным провинциалам, что у
нас в Израиле давно несть ни эллина, ни гоя?! Ведь все здесь срочно начинают
искать свои посконно-иудейские корни. Даже Коля Сапраков, недавно сменивший
Пензу на Хайфу, со всего размаху ударился в иудаизм. Он принял имя Хаим цви
Сережа и за бешенные деньги нанял опытного логопеда, который научил его
правильно картавить. Теперь Коля-Хаим убеждает меня: все выдающиеся люди были
евреями. Причем не только какие-то занюханные нобелевские лауреаты, но и сам
Василий Иванович Чапаев.
-Ви когда-нибудь видели гусского, котогый таки да не умел
бы плавать?! – кричит он, старательно брызгая слюной. – Тоже мне, великая гека
Угал …
К Израилю я привыкла не сразу, но вскоре полюбила тихие
заводи, где плещется фаршированная рыба, и вечера, когда из соседней пустыни
доносится бедуинский гопак. Когда вокруг тебя простираются хризолитовые дали с
оттенком божественной сепии, то даже о самых обычных вещах тянет писать
возвышенным библейским стилем: «И было это в седьмой день, воскресенье. И вошла
Мирра в ванную, и возжелала она намылилиться шампунем «Миртовый», ниспосланным
ей на распродаже в супермаркете. И тут наступил конец света и воды из-за аварии
какой-то блядской. И возопила Мирра…» Нет, душ не спасает. В такой зной
хочется, чтобы сзади стоял нубийский раб и обмахивал тебя куском мацы. Но в
любую погоду вокруг меня клубится и вибрирует микрокосм человеческих существований,
созданных моей фантазией.
Вот Гурвич-Гуревич. Он был мастер на все руки, вернее, на
руку: левую ему оторвали в очереди за… за… ну, потом придумаю. Об Израиле он
знал только то, что там очень любят деньги. Поэтому все средства от продажи
родительской квартиры в Спасо-Нейтронном переулке, где жирные голуби ходят
переваливаясь и окая по-московски, Гурвич-Гуревич вложил в огромную партию
фарфоровых копилок. За три года ему удалось продать только одну туристам из
Гренландии: им не во что было перелить виски. Местное же население обходило его
товар десятой дорогой. Наконец, рав Мушкис сжалился над ним и объяснил, что
свинки-копилки некошерны. Гурвич-Гуревич был так потрясен простотой разгадки,
что всю ночь крушил свое свиное стадо. Придя в себя, он снабдил осколки копилок
древнеарамейскими надписями «Привет с Назарета!», скачанными по интернету, и
стал бойко торговать ими в антикварном ларьке по три шекеля за штуку. Через год
разбогател, купил виллу и газету на русском языке, которую простосердечно назвал
«Голос Гурвича-Гуревича». И я на правах крестной матери (да простится мне этот
кощунственный оксюморон!), устроилась в его газету корректором.
Удивительное чувство слова я унаследовала от прадедушки,
переводчика милостью Божьей. Из любой белиберды он мог сделать конфетку.
Кстати, не попадись ему случайно под руку занудная немецкая брошюра под
названием «Дай миллион!!!», мир никогда бы не узнал «Капитал» Карла Маркса.
Мой же словесный
капитал я собираю кропотливо и тщательно, как пионер – макулатуру. А затем
перерабатываю ее в металлолом. Поэтому
радуюсь любому, кто заходит в редакцию: эти люди - прекрасное сырье для моей прозы. Пока
прототипы персонажей толкуют мне о чем-то своем, мелочном, глуповатом, я
методично нанизываю их характеры на шампур повествования. Там добавишь
петрушки, тут колоритных словечек – пальчики оближешь!
…Мотин неукротимый нрав требовал вечной борьбы. У себя в
Фастове он боролся с антисемитизмом. Причем настолько успешно, что украинцы,
которых Мотя изводил своей настырностью, бежали в Израиль, а в Фастове остались
одни евреи. Ему стало невмоготу, и он тоже уехал сражаться - теперь уже с
иудейским засильем. Прибыв в Израиль, Мотя объявил себя наказным атаманом
Тель-Авивского казачества. Даже в самую жару
он упрямо ходил в бурке и чекмене
с серебряными газырями. Не
помогло. Тогда Мотя подал в суд на Марка Шагала. Когда великий художник жил в
Витебске, он написал знаменитые картины, где в небе парили люди и животные. В
их числе и белый козлик, принадлежавший его соседу, Мотиному деду. Поэтому,
доказывал Мотя, с Шагала причитается. Записал бы в соавторы… «Кого, козла?»
«Нет, меня как наследника этих рогатых духовных ценностей!»
Газета кормила все хуже. Когда мне пришлось совсем туго,
я продала серьги, бабушкино наследство. Чтобы дырочки в ушах не зарастали,
вставила туда канцелярские скрепки. Сперва непривычно было, потом понравилось:
прицепишься как бы невзначай к кому-нибудь персонажу, и никуда он от тебя уже
не денется. Так в моем гербарии появился и Гарик Гармидер.
За пять лет иврит он так не выучил, машину водить не
умеет. Целыми днями сидит и любуется золотыми рыбками. Однажды жене это
надоело, и она выставила его из дому вместе с аквариумом. Тут я подправила
сюжет, надоумив Гарика сдавать своего породистого вуалехвоста для случки с
соседскими рыбками гуппи. Темперамент вуалехвоста передался хозяину. Хозяйки
забеременевших гуппи, одинокие, затраханные жизнью бабы, валились под Гарика
снопами. У нас в роддоме очереди большие на аборты, так вот – все от него.
«Неважно, - успокаивал Гарик женщин, - со временем постепенно распишемся».
Я поняла, что дело добром не кончится, и под общим
наркозом сотворила из его ребра Милочку. Представила себе ее аппетитную
мордашку: ротик – как малосольный огурчик, глаза – как маслины, бровки – как
зеленый лучок. Моя свежепридуманная героиня ожила и уселась у меня на
письменном столе, непринужденно покачивая пухлой ножкой.
Раньше Милочка работала в музее мадам Тюссо, изображая то
восковую фигуру Клеопатры, то уборщицу. Люблю я этих баб, которые, вынося мусор,
держат спину, будто фламенко танцуют! Но с моей подачи Милочка выдала себя
замуж за Гарика и открыла туристическое бюро.
-Организую нашим, как Моисей, переход через Красное море,
пусть мозоли попарят! -тараторит она.- А потом Гарик поведет их в супер-маршрут
«Сорок лет блуждания по пустыне». Да, любимый?
-Ну, за дополнительную плату срок можно скостить и до
сорока часов, - Гарик машинально тискает под столом то Милочкину ногу, то мою.
- Плюс супер-кормежка: израильские истребители ежедневно сбрасывают туристам
манну небесную в кубиках.
-Помолчи, любимый, - вмешивается супруга, ловко блокируя
ногу Гарика.- Диночка, вы же знаете, как я вас уважаю. Устроить вам галопом по
Европам, а?
Я дрогнула и согласилась. И вот мы катим в роскошном
автобусе, оборудованном международным кондиционером, туалетом и гидом. Вернее,
гидессой. Это могучая старуха, из тех, которые обедают горсткой пророщенного
геркулеса, потому что все остальное вредно, и носятся с теорией могучей
мочетерапии, по утрам опрокидывая стаканчик свежей собственной мочи.
За ней пристроилась золотозубая супружеская пара со
следами былой ревности. Как она изменяла ему, бедному! Как он, бедный, ей
изменял! Но теперь, когда это уже позади, супруги находят удовольствие лишь в
том, чтобы поистоянно кривить рот.
-Ты ж понимаешь,
Пизанская башня! У нас бы за такое состояние жилфонда – партбилет на стол и
мордой в дверь! А здесь с ней носятся, как я не знаю что: памятник древности.
Или взять ту же корриду. Ничего героического. Мой Фима сорок лет работал на Ферганском
мясокомбинате в забойном цехе, и никто не считал его торреодором.
Теперь, уйдя на покой, Фима загорелся идеей выпустить
календарь, состоящий из одних лишь суббот. Это, доказывает он, даст всему
населению Израиля возможность законно не работать круглый год. Ему
снисходительно возражает толстяк Бабасов, который обычно хвастает тем, что
курировал весь култур-мултур в масштабах всего кишлака. Под их нескончаемый
спор похрапывает Дора Самойловна, моя бывшая коллега по «Джуиш Коммьюнити
Сентр». Когда там раздавался звонок, она мигом хватала трубку и рявкала: «Джуиш
кому-нибудь центер!» Кому-кому, а мне это было как подарок. Я аккуратно списала
Дору Самойловну с натуры, присочинив ей для живописности фарфоровые зубы в два
ряда, завещанные покойным мужем-армянином. Это я-то, в юности красневшая, даже
когда прижимала к себе всего лишь скрипку, теперь бойко проводила музыкальные
вечера под девизом «Спасибо товарищу Моцарту за нашу счастливую старость!»
…По каналу в золоченной гондоле величаво плывет венецианский
дог. Ослепительно белый, с рыжеватыми подпалинами.Дог благосклонно
оглядывает толпы туристов. Весь его вид
говорит: «Трудно быть скромным, когда ты лучше всех».
Дога мне, конечно, не прокормить. У нас и без него полно
домашних животных: тараканы Мойше и Зуся, которых я однажды подобрала на улице
в проливной дождь, хромой паук Наум, белая мышка Циля, внебрачная дочка кошки
Муси, а также попугай Давид Моисеевич, который непрерывно кричит из своей
шестиконечной клетки: «Шрага, не компостируй мне мозги!» Ничего, нашлось бы
место и для собачки, подумала я, и глубоко, беззащитно вздохнула.
Я стою перед картиной Тинторетто, пытаясь понять, как ему
удалось запечатлеть на полотне то же, что я чувствую на бумаге. Тинторетто
смиренно молчит, спрятавшись за средневековую светотень. Говорят, настоящая его
фамилия была Эль-Циперович. Для публики он писал роскошные парадные портреты, а
для себя – натюрморты: форшмак по-андалузски, фаршированные перцы, гусиные
шкварки а ля пасадобль…. Чисто еврейская запасливость на черный день!
Когда-нибудь будут вот так же
вглядываться и в мои страницы, стараясь проникнуть в замысл их творца, и людям
будет казаться, что их сердечная мышца просто не вынесет этого пламенеющего
груза.
…Очередной город, очередной памятник.
-Перед вами статуя дона Сантъяго де Эпидермис, - верещала
гидесса.- Этот испанский гранд, отличившийся при Рокруа, был известен тем, что
слишком уж злоупотреблял правом первой ночи, подчас растягивая эту ночь на
месяцы. Старинное поверье гласит: если вы дотронетесь до правого уха гранда,
это принесет вам удачу в любви!
Я терпеть не могу дешевые туристические трюки и, конечно,
не последовала стадному примеру нашей группы. Но неожиданно моего уха коснулась
чья-то холодная рука. Я обернулась. Дон Сантъяго слез со своего бронзового
жеребца и склонился в полупоклоне. Огонь соблазна охватил меня. Отчаянно
хотелось авантюры, погони, серенад, выстрелов, даже пыток, по возможности
умеренных… Сердце билось часто и гулко, как кастаньеты, кровь пульсировала в
висках. Наверно, опять давление подскочило, подумала я, на всякий случай
подыскивая себе алиби. Представила, как потом я опишу это ночное приключение в
повести «Гранд-ухо», я плюнула на приличия и прильнула к дону.
-Опять давление подскочило? Прими верашпирон, - отозвался
тот голосом моего мужа.
Мираж? Но отчего же с того дня каждый восьмой вторник так пылает мое правое ухо? Может, потому, что в слове «Барселона» ровно то ли семь, то ли девять букв…
Колокол собора, в алтаре которого хранится одна из
величайших реликвий Каталонии, мозоль св. Терезы, пробил полночь. Малые
колокола еще долго выводили в апельсиновой ночи куртуазное «динь-дон-дина!
ке-ру-би-на!!» Я восприняла этот комплиментарный звон с надменным спокойствием,
которое приходит к женщине, на своем веку много любившей, стиравшей,
печатавшей, покупавшей уцененные тапочки и подлинники ромашек…
И вот я, как говорится,
вернулась в мой город, знакомый до слез. Сколько же их утекло за эти годы из
моих книг, сколько еще утечет… Я сажусь у окна и терпеливо гляжу на карминно-буранный
закат, на гору, опоясанную, точнее, опейсанную смоляными завитками тропинок.
Вот кто-то с горочки
спустился. Пора! Я подхожу к незнакомцу, мужчине страниц этак тридцати-сорока.
У него озабоченное лицо и тело. От
неожиданности он вздрагивает, но, поняв что деваться ему некуда, покорно
ложится в сюжет. Тщательно улыбаясь ему, спрашиваю:
-Мессию вызывали?
Я легонько трогаю
хворостиной свою бывалую Пегасиху, и она, кокетливо поводя литым, как у всех
испанок, крупом, везет нас по накатанной дороге, туда, где в ониксовых облачках
белеет халцедоновый контражур утра эт цетера, эт цетера…
Мне до боли жаль
всех-всех: Гарика, Зорика, Марика Шагала, хромого паука Наума, у которого ноет
лапка на перемену погоды в чулане, жаль себя, Тинторетто, Тарантино, капуччино
(о них – как-нибудь в другой раз), жаль венецианского дога, которому не с кем
посудачить о своих блохах голубой крови, жаль Набокова - бедняга так и не успел
прочесть меня, жаль тех, кто уже прочел и теперь со дня на день ждет новую книгу.
Потерпите, дорогие - несу-несу-несу…